Горячая гей библиотека

Опечатка

Часть 2

Некоторое время мы молча курили. "Ему - восемнадцать, мне - двадцать девять. Неужели у нас что-нибудь получится? - одолевали меня вот такие откровенные размышления в то время, как мои глаза постепенно его раздевали, и он, вероятно, безотчётно ощущал это, потому что иногда вглядывался в меня, словно силясь что-то понять. А он нравился мне всё больше, и когда мысленно мне удалось его раздеть совсем, у меня уже не оставалось сомнений в том, что это произойдёт наяву... Только без всяких умных разговоров, только не надо о высоких материях, хватит, пообжигались...

- А теперь - ваша очередь рассказывать, - вдруг предложил Пьер, точно угадал мои зароки.

- Я не против. Только давайте прогуляемся, хотя бы по пляжу. Я так люблю пустынные пляжи...

- Прихватим? - указал Пьер на бутылку "Шартреза".

Вечерело. Тень от городской ратуши протянулась к каменным ступеням церкви Св. Лазаря. Мы миновали несколько улочек и вышли к морю. Его зелёная даль была неподвижна, но небольшая волна слабо лизала берег, и казалось, что море дышит.

Пляж поражал протяжённостью и безлюдьем. Пьер облюбовал местечко и разлёгся прямо на песке.

- Пристраивайтесь, - предложил он и напомнил: - За вами история...

Меня взяла непонятная робость: о чём рассказывать?

- Я живу в Париже... точнее - не в Париже, а в ***, в предместье... А работаю в национальной библиотеке, подношу книги из хранилищ. Работа не трудная, но надоедливая... Правда, иногда удаётся подержать в руках совершенно удивительные фолианты. А ещё я собираю опечатки...

- Опечатки?

- Ну, опечатки - в книгах. В газетах попадаются - надо сказать, чаще...

И чёрт меня дёрнул начать рассказывать об этих опечатках, о Национальной библиотеке, о её удивительном собрании! Меня так и подмывало похвалиться, как я умудряюсь воровать редкостные издания, если найду в них историческую опечатку, но о своих хищениях я молчу даже с близкими друзьями, поэтому мой слушатель должен был довольствоваться другими историями про те же опечатки, такие, как "Чудовик", "Худовик" и ещё одна - вместо "Людовик".

В продолжение моего рассказа мы то и дело прикладывались к "Шартрезу", так что вскоре нить моего повествования стала теряться и в конце концов ускользнула куда-то.

Солнце спряталось позади нас, за холмами. С моря подул ветер, и волны затеяли бунтарскую пляску.

Мы сидели совсем рядом. Моя голова пьяно склонилась на плечо к Пьеру. Он обхватил её обеими руками, властно повернул к себе моё лицо, некоторое время разглядывал его и вдруг, не дав опомниться, крепко поцеловал меня в губы. Наверное, на моём лице отразилось такое изумление, что он расхохотался и повалился на спину.

- Ну и физиономия у тебя! - смеялся он. - Да не смотри ты так! О-о, не могу, - почти стонал он и вдруг забеспокоился, снова сел рядом. - Ну вот - уже обижается... Ну чего ты? - он обнял меня за шею. - Я просто так это сделал, без всяких задних мыслей... Просто я хочу, чтобы мы были на "ты". Идёт?

- Пьер... Конечно... - у меня пьяно заплетался язык. - Будем на "ты"...

- Вот и выпьем за это, - он протянул мне бутылку.

- За тебя, Пьер... за Сен-Лазар... за Париж и за Москву...

Несколько глотков опьянили меня вконец, а мой русский приятель вытянулся во весь рост и запрокинул над головой бутылку. Он осушил её до дна, отшвырнул в сторону и сразу запел - громко, с непривычной для европейского слуха гортанностью. Он пел по-русски, и голос его словно хотел перекрыть шум прибоя. Коротко он перевёл содержание песни: "Вот известное море, называется оно Байкал. Это в Сибири. Плывёт корабль, им управляет молодой, сильный человек. Ему плыть недалеко...".

Уже почти стемнело. На море наступил час прилива, и волны начали свою вечную осаду берега, подбираясь к нам, а русский паренёк пел и пел с упоением и юношеской отчаянностью.

Внезапно он замолчал, потому что увидел, что я стою перед ним на коленях, пьяно покачиваясь. Мои руки потянулись к нему и легли на его пояс. Не говоря ни слова, он придвинулся ко мне, принялся гладить мою голову. Мы прижались друг к другу. Под брюками у него набухал ощутимый бугор. Мои губы скользнули к нему и замерли. Они чувствовали, как бешено дёргается жилка на этом бугре, стеснённом сводами одеяний.

Пьер, решившись, быстро расстегнул брюки и торопливо потянул их вниз, освобождая узника, который (могу поклясться!) ещё не изведал соития с женщиной. В сумерках он возник передо мной как упругий молодой побег, отяжелённый двумя живыми плодами. Мои губы приникли к ним.

- Что ты со мной делаешь! - слабо проговорил Пьер, стиснув мою голову, и в следующее мгновение ощутил, как горячие и влажные недра моего рта вбирают в себя его плоть, изнурённую отроческим целомудрием.

Природа сразу подсказала ему те ритмичные движения, которые ведут к желанному результату. Они становились всё напряжённей, всё чаще, и вдруг первый выброс - жгучий и терпкий - наполнил мой рот, а потом ещё и ещё... Мы стояли, слитые воедино, не желая разъединяться на две отдельные частички. Совсем рядом в темноте ярилось море.

Неожиданно шальная волна ринулась к нам из клокочущей черноты, но не рассчитала, а только обдала нас брызгами. Мы всё же промокли. Особенно не повезло мне.

- Не одобряет, - кивнул Пьер в сторону моря.

- Просто ревнует... - от холода у меня стали лязгать зубы.

Пьер обнял меня, пытаясь согреть, принялся растирать мои руки, потом дышать на них.

- Опечатка, - вдруг произнёс он.

- Что?

- Ты - моя опечатка, - произнёс Пьер, сжав мои ладони, внезапно ласково уткнулся в них и поцеловал. - Пойдём, - заторопился он. - Тебе нужно согреться. Сейчас что-нибудь выпьем.

Обнявшись, мы пошли в сторону города.

Море бесновалось в ночи, но даже в темноте молочно белела пена волн.

А на следующее утро он уехал. Это оказалось неожиданностью и для него, и для меня. Накануне его родители объявились в Сен-Лазаре - миловидная дама, а рядом - господин в пенсне и с бородкой клинышком. Они казались взволнованными, когда садились в пригородный из трёх вагонов поезд, а Пьер не решился открыть мне причину своего столь внезапного отъезда.

В непродолжительности нашего знакомства не было ничего удивительного, ведь Провидение всё же послало мне встречу - нежную, но краткую. Солнце Аустерлица изменило мне, как изменило оно Наполеону при Ватерлоо.

После его отъезда Сен-Лазар сразу потерял для меня своё очарование. Стало ясно, что я не выдержу пытки воспоминаниями, и единственное, что может исцелить меня, - Марсель. И хотя эта портовая преисподняя щедро шпарила, жарила и леденила меня смрадом разврата, песня русского юноши, не переставая, звучала в тайниках моей души...

А потом был Париж, слякотная зима и беспокойная весна. Кругом говорили, писали в газетах о том, что Франции не миновать открытого столкновения с Гитлером. Но наше бездумное племя ночных бабочек и мотыльков упивалось отравой парижского порока, уходящей молодостью и блюзами Дюка Эллингтона, которые на время заглушили воробышка монмартровских улиц.

Политические прогнозы день ото дня становились всё безотраднее, заголовки в газетах всё крупнее, и, наконец, разразилась трагедия, первый акт которой мир с равнодушием наблюдал осенью за год до того на польских подмостках: в середине мая Германия нарушила нейтралитет Нидерландов, Бельгии и Люксембурга. Мы в союзе с Англией сопротивлялись, но недолго. Коричневое пятно на карте Франции расползалось всё дальше и становилось всё более зловещим. В правительстве возникли капитулянтские настроения, и 14 июня немецкие сапоги застучали по пустынным улицам Парижа. Маршал Петен швырнул Францию под ноги Третьему Рейху, но в те дни говорили, что старик Петен спас страну от бессмысленного кровопролития, что лучше Гитлер, чем большевики. Парижане обожали свой город, и никто не рискнул его поджечь.

Победители особенно не зверствовали, ведь теперь мы считались союзниками. Их интересовали только коммунисты и евреи. Они дали понять населению, что хотят от французской столицы лишь одного: чтобы Париж оставался Парижем. И постепенно город стал приходить в себя от оцепенения. Заработали кинотеатры, чёрный рынок наводнился германскими товарами. Немцы поднимались на Эйфелеву башню, смотрели в бинокли на распластанный под ними город и фотографировались на фоне огромного полотнища со свастикой, парившей над обесчещенной столицей Франции.

Снова распахнулись двери Национальной библиотеки. На видном месте выставили "Майн кампф" с портретом автора в штатском облачении - наверное, для того, чтобы подчеркнуть, что войны никакой нет, просто у Франции появились надёжные друзья. И благодаря тому, что в залы пришли читатели в нацистской форме, мне удалось под шумок утащить из библиотеки с десяток антикварных книг и удачно сбыть их букинистам на Монмартре.

А когда Германия уже воевала с Россией, вдруг появилась вакансия в читальном зале, и за неимением иных работников меня поставили там выдавать книги - вместо старого еврея, которого неожиданно для всех арестовали (никто из нас и не предполагал, что этот божий одуванчик принадлежит племени Соломонову).

страницы [1] [2] [3]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Любовь и романтика, Молодые парни, Групповой секс

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>