Горячая гей библиотека

Постоянство памяти

Часть 3 (последняя)

Видишь, как я испорчен на самом деле? Прогнил до основания, удовлетворяя чужую похоть. С ними всё было не так, знаешь, всё по-другому. Хлёсткие удары, приказы молчать или, что тяжелее - не прикасаться к себе; я - в коленопреклонённой позе перед теми, кто проникал мне в самое горло, крепко держа за волосы. Кровь и горячий пот стекали по моей спине - это те, другие, плетьми ласкали, впивались, царапались, и боль, смешанная с моим возбуждением, заставляла меня биться в судорогах. Под ними - ими всеми. О, их было так много, что я не вёл им счёт! Мужчин, женщин. Цепей, ударов и лезвий. И моего страдания, безусловно, тоже было много. Я уважал моего Хозяина, если не любил его, и я позволял ему всё. И иногда - чуть больше. Это был не обычный секс, это было форменное издевательство. Без стоп-слова, без нежности, любви и ласки. Он истязал меня, как ему вздумается. Не буду лгать - какой в этом смысл? - я всегда ждал этого мига, когда он подойдёт, отстегнёт меня, дав мне иллюзию свободы, и скажет "Пойдём". Меня привезут к таким же, как он, но я определённо буду поводом для его гордости - не видывал ещё мир более падшего, чем я, для которого жажда плоти была почти что религией, чем-то, перед чем стоило пасть ниц. И мои боги - Верхние, в чьих руках билась моя хрупкая жизнь, были исполнены жестокой милости. Как сладко было целовать их ступни, что ступали по грешной земле. Слышать их стоны и одобрение, их мимолётную похвалу. Я встречался с Хозяином взглядом, и он кивал мне, улыбнувшись уголками губ, принимая ласки от кого-то ещё - такого же, как я, жреца культа плоти. И боли. Ибо без боли вкус был совсем не тот.

О, как же хорошо, что ты не знаешь, как тяжело слезть с этой иглы человеку, что отдал этому почти семь лет своей жизни! Я пытался вернуться под полог моих богов, искренне пытался - но тщетно, всё остальное казалось мне какой-то дикой игрой, чем-то ненастоящим, неправильным, таким, что я больше не видел смысла продолжать. Наверное, я искал такого, как мой Хозяин. Но второго такого быть не могло.

Ты - жестокий конечно, но жестокий совершенно иным образом. Ты калечил не моё тело, а сразу в лоскуты бесполезного тряпья превращал моё сердце. После моих телесных истязаний я стал крайне душевно уязвим, и я действительно терпеть не мог редкость наших встреч, что не имели никакой регулярности. Я так хотел быть с тобой, я тянулся к тебе, а ты лишь улыбался мне и шептал, что это невозможно, и я, распластанный на кровати спиной к тебе, мокрый вдрызг, не смел тебе возражать, но к моему долгому и красочному оргазму примешивалась горечь моих одиноких слёз. Вот в чём было различие моего прошлого от настоящего: Хозяину я принадлежал, а тебе принадлежать не мог. Ты всячески отвергал эту мою потребность.

Зато компенсировал всё своей неуёмной страстью. Границы стирались, и тлела любая морально-нравственная основа, когда мы оказывались рядом. Яркие, летние улицы Петербурга не знали скрытнее и экстремальнее любовников, чем мы. Крыши, дворы, улицы, проспекты... Ты прижимал меня к каменным стенам, забирался под одежду, и, чувствуя одни твои руки, я уже сходил с ума. А когда ты плавно опускался на колени, я и слова вымолвить не мог, закрыв глаза и отдавшись на твою милость.

Боже, как же ты свысока смотрел на тех, кто временами нас заставал! Какой же взгляд - надменный, вожделеющий! Ты демонстративно целовал меня, наблюдая за ними чёрными глазами, и мало кто смел нам что-то сказать. Я даже не помню, говорил ли кто нам что-нибудь, и, наверное, это не так важно. Важнее было то, как ты брал меня - порывисто и грубо, и на моей спине оставались ссадины от камня, а губы ныли от твоих хищных поцелуев... Ты так добавлял отметин к моей картографии белёсых рубцов, но оставлял мелкие, почти незначительные следы. Гораздо глубже ты проникал в мою душу, гораздо откровеннее, чем все наши с тобой публичные проделки, был акт овладевания ею, ты обнажал её перед собой, рассматривал, вглядывался, дотрагивался руками, знал так, как не знал никто. Ты вошёл и в моё вдохновение, и я, обнимая тебя крепче, чтобы быть устойчивее, помогая тебе, отвечая всем своим телом, кидал взгляд наверх и запечатлевал игру света над крышами в своей памяти, а потом, дома, один, переносил её на холст. Вкус твоей кожи, твой горячий шёпот, солоноватая сладость на языке - я уже не мог до конца понять, где кончаюсь я и начинаешься ты, я растворялся в тебе, скулил, доходя в очередной раз до пика, уткнувшись в твою шею и пытаясь быть не таким громким, как хотелось. Под покровами белых ночей мы скрывались ещё меньше, чем днём, и остывший от летней жары город своим теплом укрывал нас, укутывал, защищал.

Я пытался описать свои ощущения, выразить их. Карандашами водил по акварельной бумаге - бездумный, опустошённый, пока ты мирно спал рядом. Меня отвлекал изгиб твоего бедра, мерное дыхание, твои возможные сны. Что могло сниться таким, как ты - ненасытным созданиям порока? Хотя о чём я говорю - чернее меня сложно быть, я ведь уже никогда не отмоюсь от сажи моего прошлого.

Ты отвлекал меня своим присутствием в моей жизни, внутри души, во мне. Без твоих чёрных глаз и поцелуев я уже не представлял своего существования. И меня это пугало.

Ты любил мою квартиру на Лиговском, немного дальше от тебя, в полуразрушенном домишке, под чердаком, пропахшую масляными красками. Любил мои холсты и часто просил нарисовать тебя. Но я этого не делал. Никогда. Боялся навредить твоему совершенству, испортить его одним неверным мазком кисти. Я боялся никогда не закончить твой портрет, и поэтому никогда его не начинал.

Ты всегда любил играть с моими кистями, отмоченными в растворителе. Их жестковатая щетина приятно щекотала мои бёдра, мои соски, мои губы... Когда ты приходил, я был твоим холстом, и ты рисовал на мне линии, круги, полосы - всё, что приходило в твою голову, и затем любовался на разноцветные разводы, что смывались под душем, оттирал меня от масла, впивался в меня поцелуями, и часто под этим душем мы проводили больше времени, чем в самой постели. Ты очень любил воду, наверное, потому и жил в Петербурге, где одна вода - что с неба, что под ногами, и я не противился этой твоей любви, и поэтому исправно ездил с тобой на залив, ходил вдоль Невы и, конечно, целовался с тобой на Львином мосту, что перекинут через всё тот же Канал Грибоедова.

О, эти белые львы! Припорошенные снегом, взирали они на нас, терпели прикосновения твоих рук в чёрных кожаных перчатках, наблюдали равнодушно, когда ты, облокотившись на перила, смотрел в тёмную гладь канала. Я был рядом. Грел твои руки, опасался за тебя, когда ты перегибался слишком низко, поэтому придерживал тебя за талию... Ты, твоё чёрное пальто, твои чёрные волосы и чёрный омут глаз... Штрихами чёрной гелевой ручки прошёлся ты по форзацам и полям тетради моей жизни, и ни стереть, ни выбросить - тетрадь ведь ещё не закончена. Я был на расстоянии от тебя, но так совершенно близко, что мог различить каждую пору. Нефтяное пятно твоих глаз горело бликами солнца, когда ты был рядом и касался меня... Это было не только торжество плоти, но и торжество всеохватывающих, всепоглощающих чувств, что захватили всё моё бренное сознание и пытались им управлять.

Они и управляли. Как могли, с неизбежными перепадами, но итог этого всегда был одним: я превозносил тебя. Красиво, да - рубашка спадала с белых плеч, и в полумраке, даруемом сумерками, ты, одурманивающе родной, касался меня, раздвигал мои ноги и уже неспешно, почти благоговейно, овладевал моим телом. Душа у тебя и так уже была.

Твои губы... Как лепестки бледно-розовых лилий, они дарили мне свою нежность, и я трепетал под ними, трепетал отчаянно, призывая мой разум остановиться и вернуться, но он был в свободном падении. Твои руки... Я и слов не могу подобрать, чтобы описать, как в них был влюблён. Симфония страсти с твоих музыкальных пальцев лилась до самого конца моего блаженства. Сбивчивое дыхание, язык, ласкающий прохладой мою кожу, и твой грубоватый порыв... Мои крики, заглушаемые твоими поцелуями... Я пытался подавать бёдрами - бесполезно, ты пришпиливал меня к кровати и лишал всякой возможности двигаться.

Красота, совершенство наших встреч было тем прекраснее, что длилось подобно редкому цветению самой прекрасной орхидеи. Только всякому цветению приходит пора увядать. И с хрупких цветов стали опадать лепестки.

Но я ничего не замечал. Не хотел замечать. Пропустил все более-менее знаковые моменты, писал картины и ждал тебя. Ждал. А ты уже не звал меня. И всё реже приходил.

Последний раз... Когда ты ушёл, я долго сидел на полу, прислонившись к стене. Слова, кинутые тобой небрежно, звучали как приговор. Женитьба? Что? Зачем это тебе понадобилось? Но ты хотел другой жизни. Ты как раз хотел начать новую тетрадь, оставив меня со всеми моими стремлениями и чувствами в той, предыдущей, и разве я мог удержать тебя? Вряд ли. Мне очень хотелось, чтобы ты был счастлив.

Я попросил лишь о последней ночи. Чтобы в последний раз ощутить запах, вкус, гибкость твоего тела в своих руках. Ты согласился. Я был неистов в своих порывах, не отпускал тебя ни на секунду из моих рук, я просил тебя быть жёстче, неласковее, я так хотел получить от тебя хотя бы крупицу боли... Ты давал мне её, ногтями сдирая слои эпидермиса, до ссадин стирал мои колени, до кровоподтёков сжимал бёдра. Неистовствовал в ответ на моё безумие. Ненасытный, мокрый, насиловал мою плоть, поющую от твоих громких аккордов. Я ощущал вкус крови на своём языке - от того, что кусал губы, и эта мелкая, раздражающая, щиплющая боль вносила свой вклад в моё восприятие. Я почти задыхался в твоих руках от желания, чтобы это не кончалось никогда.

Но наутро ты ушёл. Будто тебя и не было. Будто дни, в которые я был так счастлив, я просуществовал лишь с твоим призраком. Это было больнее, чем оказаться бесхозным, больнее, чем удары кнута. Ты теперь сам, словно в расплату за былые вспышки моих истерик, вонзил кинжал в моё измученное, теперь пустое сердце. И, уходя, забыл его вытащить.

Я всё ещё могу видеть тебя. Я ведь остался в этом влажном городе, с его мостами и реками, каналами и канавками. С прохладой Летнего сада, Исаакиевским, что теперь виден из моего окна. Я могу встретить тебя где угодно... И, улыбнувшись тебе, сказать одним взглядом "Спасибо". За то, что ты был в моей жизни.

Конечно, я смог освободиться от своего наваждения, но я вряд ли смогу забыть тебя.

Таково уж моё постоянство памяти.

страницы [1] [2] [3]

Этот гей рассказ находится в категориях:
Любовь и романтика, Мужики, Садомазо

Вверх страницы >>>
В начало раздела >>>
Прислать свой рассказ >>>