BlueSystem >
Горячая гей библиотека
Сильные попперсы с доставкой в день заказа.
Пока Воробушек спалЧасть 1 Пока Воробушек спал (While a sparrow slept) Ох, и занесло ж меня в
дебри памяти!... Едва вырвался из цепких объятий воспоминаний, понукаемый лишь
мешающим, но мало ощутимым дискомфортом. Очнулся от пронизывающей тело сырости,
стоя совершенно нагим у темного окна. По летним меркам на дворе уже светало бы.
Но сейчас и до рассвета, и до желанной воды было еще далеко. Тем не менее, за
те несколько часов, проведенных мною в прошлом, комнатка успела достаточно
остудиться. Печь грела и далее, правда, не столь уж усердно. В тусклых ее
отблесках виднелся в алькове свернувшийся калачиком Воробушек, плотно
закутавшийся в одеяло. Следовало прикрыть забытую форточку, размять и согреть
окостеневшие ступни, очистить давно угасшую трубку, набросить халат, чем я и
занялся, попутно наводя порядок на столе в ожидании кипятка для нового кофе.
Воспоминания неохотно отпускали в реальность, все наплывая одно за другим,
вновь и вновь возвращая в минувшие годы. И я вновь предался им, устроившись в
кресле у печи, лицом к окну, с новой чашкой кофе и вновь набитой трубкой...
На дворе усилился ветер. Пошел снег. Крупные пушистые снежинки пикировали в
окно, кружились в замысловатом танце, то приближаясь, то исчезая во мраке
небытия. Танец их завораживал и влек. Снежинки, словно давно забытые лица,
выплывали из временных глубин, оживляли воспоминания, и вновь уносились туда,
где им и надлежит быть - в прошлое. Зима в последних своих усилиях, пользуясь
ночным временем, решила, пусть ненадолго, взять реванш и похозяйничать в спящем
городе, невольно возвращая меня в детство и к армейской жизни. Вспоминался
отец, громадный симпатичный мужчина, отличавшийся идеальным здоровьем и
сгоревший в одну минуту от апоплексического удара. Человек, с которым у нас была по-настоящему крепкая мужская дружба. Его
скупые ласки. Краткие мгновенья душевной близости. О том, что он был
неравнодушен к парням, я узнал уже значительно позже, и по бесчисленным мелочам
понял, что это была правда. Именно он первый показал мне, какими глубокими и
всеобъемлющими могут быть чувства, связывающие двух мужчин. Я познакомился с бывшим его сослуживцем, майором в отставке, ненадолго
ставшим нашим соседом. Светловолосый и щуплый, остроумный и чуткий он обладал
по тем временам настоящим сокровищем - видиком "Panasonic" и целой коллекцией
привезенных из Германии разнообразнейших по тематике видеокассет. Спасаясь от сжигающей изнутри чувственности,
я бросался то в спортзал и бассейн, то зачитывался беллетристикой, то с головой
уходил в учебу, то пытался рисовать и писать стихи. Мой сексуальный опыт,
чрезмерно раздуваемый в трепе с одногодками, был весьма скромен и ограничивался
несколькими краткими миньетами в приморском лагере, сделанными мне
полусонному кем-то неизвестным во тьме ночной палаты. Единственное, что смог я
тогда ощутить под рукой - короткий ежик пацанского затылка. Конечно же, я
разделял бытующее тогда общественное мнение относительно гомосексуализма, но
оно никогда не было глубоким, что вскоре и подтвердилось в моем общении с
отставным майором, который стал и моим первым любовником, и человеком,
раскрывшим мне правду на сексуальные увлечения отца. Он искусно подготовил меня
и к первому солидному миньету, когда я кончал раз за разом около часа, трепеща
от мощного наслаждения, и к первому анальному контакту, сопровождавшихся
просмотром натур- и гей-порно, тогда еще такого примитивного и
непосредственного. За полтора года нашего знакомства я немного поднаторел в
опыте активного гея. Майор, прекрасно зная временность своего пребывания в
нашем городе, умело пресекал все поползновения моей влюбленности, в
целом не часто устраивая запретные соития и постоянно напоминая мне о
необходимости прилежной учебы. После отъезда любовника в столицу я долго
тосковал, осуждая его за кажущуюся холодность и вспоминая наши уединенные
просмотры. Вновь начались многочисленные свидания с девицами и первые горькие
разочарования в сексе с ними из-за преждевременного семяизвержения. Едва не
закомплексовав на этой почве, я оставил дальнейшие попытки, вновь
переключившись на спорт.
После неудачной попытки вступления в летное
училище, я сблизился со щуплым соседским парнишкой, как
оказалось давно в меня влюбленным, но еще не знавшим, как это проявить это
физически. Решившись обучить подобной премудрости, я стал таким образом его
дойным бычком, долбя гостеприимный ротик почти все свободное
время, в самых разнообразных позах и неожиданных местах. Душонка у парня была
мелковата и я так и не смог к нему привязаться более-менее серьезно.
Пожалуй, самые светлые воспоминания связаны с моей крымской, десантной
службой в армии, удивившей меня почти полным отсутствием дедовщины. Армии, в
которой благодаря специфике войск превалировали какие-то особые, почти братские
отношения между служивыми, очень живо напоминающие мне настоящую мужскую дружбу
с отцом. Армии с бесконечными "физо" и ВСК, учениями, прыжками,
многокилометровыми марш-бросками, строевой и нарядами. С постоянным голодом и
постылой программой "Время". Армией проходившей в северо-крымском - тогда
гадюшном и грязном городишке, который прежде я столь раз миновал в своих вояжах
на моря, совершенно не замечая. Единственным, что отличало меня от остальных с
первых же месяцев службы, был мой неординарный корень, как и у всех
вываливавшийся по утрам из прорези кальсон (имевших пуговку лишь на поясе) в
дубовом стояке, кого-то восхищавший, кого-то смущавший, но всем служивший
источником добродушных и не очень шуток и подтруниваний. Соперничавший по своим
габаритам лишь с мужской гордостью несколько более компактного одногодки -
осетина. Армия по большому счету стала мне школой жизни, как бы напыщенно
это не звучало, закалив физически и морально, приучив к самодисциплине и
порядку. Именно в ней я впервые столкнулся непосредственно с таким понятием как
"долг", лучше узнал свои позитивные стороны и нивелировал слишком выпирающее
мальчишеское Эго, понял важность и ценность умения вести себя с другими
по-человечески. Трудности армии как ничто иное быстро вскрывают всю
гнилость души, ее низость и мелочность. Но они же и сближают, и роднят людей,
давая возможность легче переносить кажущуюся или явную несправедливость, с
усмешкой мириться со всей ограниченностью и примитивностью солдатской службы,
рождая в душе чувства сопричастности и ответственности за свои поступки. И
как это не странно, запретная солдатская близость в подобной атмосфере уже не
казалась чем-то таким уж страшным и порочным. И нерастраченная сексуальность,
столь мощная, не глядя ни на никакой голод и физические нагрузки, находила свое
проявления и в несколько слишком крепких дружеских объятиях, и в тесных
сплетениях тел во время борьбы на физо, когда явственно чувствовалась горячая
взаимно ощущаемая твердость в паху; и в крепких хмельных поцелуях; и даже во
взаимной мастурбации после попоек, когда закипал розовой пеной вишневый сад в
зоне отдыха, и пьянили своим одуряющим ароматом акации, цветущие вдоль главной
аллеи. И каменный стояк, и нытье в паху, возникающие ежеутренне, не взирая
на бромистые препараты, щедро добавляемые в наш рацион, иногда находили
разрядку в тесных объятиях забывшихся на миг натуралов, истосковавшихся по
такой, казалось бы, обыденной телесной близости. И какими же доступными и
желанными становились они после редких попоек или знаменитого винного
молдавского мармелада, иногда даже превращаясь в небольшие оргии, после которых
стыдились смотреть друг другу в глаза, стеснялись вспоминать и даже признаться
самим себе насколько же это было здорово и отлично от двуполого секса. Когда
поутру сторонились вчерашних партнеров до следующего "срыва", и вновь
сплетались в неистовых объятиях, списывая это потом на нехватку девочек и вновь
клянясь себе, что ЭТО в последний раз и больше никогда, никак и ни с кем из
ребят до самого дембеля. - А вот уж на гражданке! Да с бабой! Вот уж там я
оторвусь! Забывая о страстной, неописуемой нежности, вдруг с головой
накрывавшей любовников, хлещущей из самого сердца и не находившей себе иного
выхода в кирзовых буднях солдатской жизни. Вспоминался стройный,
бронзовокожий таджик с непроизносимым именем, появившийся в нашей роте через
полгода, поначалу страшно бесивший меня своей дремучей неукротимостью, из-за
которой я даже как-то слегка его отдубасил и дальнейшие, такие короткие, но
такие яркие с ним отношения, возможные вероятно лишь в той канувшей в небытие
армии. И перед внутренним взором вновь оживал тот поздний вечер, когда
уставшие, голодные и грязные долго тряслись мы во мраке крытого грузовика,
возвращаясь с полигона, привалившись друг к другу и дремля. Когда я сквозь
полусон вдруг ощутил на щеке его чистое, не отдающее табачным перегаром дыхание
и робкий поцелуй нежных губ, на который не замедлил отозваться. Мы целовались,
все более входя во вкус, стараясь не потревожить находящихся вокруг товарищей,
внутренне замирая от одной лишь возможности разоблачения, и в тоже время
страстно и неистово до губной боли впиваясь друг в друга, глубоко проникая в
рот языками и сплетаясь ими. Это оказавшееся вдруг столь увлекательным занятие
продолжалось до самих ворот части, оставив в памяти самые приятные ощущения.
А через два дня было воскресенье. Большинство ребят отправились в
увольнение, и я не смог к ним присоединиться лишь потому, что после обеда
должен был заступать в караул. На душе было пасмурно. Весь во власти какого-то
непонятного внутреннего томления, я не присоединился ни к немногим энтузиастам
на волейбольной площадке, ни к толпе у телевизора и отправился вдоль стадиона к
небольшому, но глубокому пруду в нашей почти всегда пустынной зоне отдыха.
Очутившись на его берегу, я стащил гимнастерку с майкой и тихо балдел от буйно
разросшейся вокруг растительности, столь редкой в этом степном краю, звонкого
пения птиц и стрекота кузнечиков, порхания стрекоз и мотыльков, неслышного
скольжения в воде полосатых оранжево-черных полозов. Густой медовый воздух,
напоенный ароматами цветущих трав с терпким запахом полыни, приносимым ветром
со степных просторов пьянил и дурманил. Насладившись вдоволь этой идиллией и
разомлев, я разделся донага, и с разбегу бросился в хрустальную прохладу пруда.
Ледяная придонная вода заставила заработать сразу все четыре конечности, и я
рванул вверх, разорвав тишину фырканьем и плеском и пересекая водную гладь от
берега к берегу, туда и обратно, пока не разогнал кровь и лишь тогда уловил
невдалеке громкий всплеск воды, а через минуту узрел появившуюся из-под водной
глади голову моего недавнего целовальника. Как же я обрадовался его внезапному
появлению! Куда и девалось прежнее предубеждение. Расхохотавшись, я бросился к
нему, вздымая алмазные россыпи брызг, и мы словно малые дети стали дурачиться и
кувыркаться в воде, шутливо топя в ней друг друга. Вдоволь нахлебавшись
солоновато-сладкой воды и устав, мы выползли на берег и развалились в густых
зарослях камыша, подставляя солнышку мокрые тела и млея в его жарких лучах.
Из благостной полудремы меня вывела пролетавшая у лица лимонница, едва не
коснувшаяся щеки крылышками. Покружив над нами и, видимо, решив отдохнуть, она
мягко опустилась на сосок таджика и застыла, сложив крылышки. Приподнявшись на
локте, я наблюдал за ней, невольно любуясь распростертым рядом стройным в меру
развитым смуглым телом почти лишенным растительности. Таджик чувствовал мой
взгляд сквозь закрытые веки. Это было заметно и по напряженному выражению лица,
и по едва уловимому вздрагиванию коричневого стебля. Он ждал, одновременно
искушая наготой, и словно предоставляя последнюю возможность преодолеть это
искушение. Рука сама потянулась к бархатистой коже. Господи, как же,
оказывается, бывает фантастически приятно просто касаться кого-то ладонью,
просто гладить, чувствуя под рукой живое тепло чужого, но такого близкого тела!
В сердце словно щелкнула какая-то задвижка, и из него хлынул бурный поток
нежности и влечения, сметающий на своем пути все глупые табу и стыд. И если
раньше, как и большинство сослуживцев, я относился к мужской близости, как к
запретной и постыдной слабости и, невзирая на свой опыт, глубоко в душе все же
стеснялся ее, то теперь уж окончательно утвердился в полном ее приятии и
одобрении. Рука нежно гладила рельефную грудь и живот усеянные редкими
самоцветными капельками влаги и таджик расслабился. Стремительно вознесся к
небу и мягко плюхнулся на живот отвердевший корень. Разошлись и приоткрылись
крепко сжатые до того светло-розовые чувственные губы и я прильнул к ним жгучим
поцелуем, взгромождаясь сверху и сжимая его в объятиях. Он сдался. Сдался своей
слабости, моему напору. Сдался, но не простил... Охваченные страстью мы
рьяно сплетались во взаимных объятиях и поцелуях, полностью отдавшись ее
власти, пока не кончили одновременно, так ни разу и не коснувшись членов друг
друга. И в моей, и в его, думаю, жизни такое было лишь единожды. Разъединившись
и остыв, мы молча ополоснулись в озере, кое-как обтерлись майками, натянули
штаны и сапоги и, так и не проронив ни слова, вернулись в роту, где обменявшись
короткими взглядами, разошлись по кубрикам. Близилось время обеда, затем был
наряд. После этого случая он не избегая буквально, просто в упор не замечал
меня, окидывая равнодушным взглядом... Юность и армейская служба быстро
исцеляют сердечные раны. Омыв их задушевными песнями под гитару, я постепенно
стал замечать в себе перемены. В совокупности своей они сводились к тому, что
мне стали нравиться парни. Теперь я воспринимал их и как объекты сексуального
влечения. Мне нравилось наблюдать за ними на физо и в бане. Мысленно я иногда
выделял кого-то из особо мне приглянувшихся, и фантазировал о близости с ними.
И в редкие наши пьяные оргии уже сознательно избирал очередного партнера,
уверенно доводя дело до оргазма. В предпочтениях своих я никогда не выделял
какой-то определенный физический тип, считая, что если уж любить мужчин то за
то, что отличает их от женщин, одинаково восторгаясь в душе и мускулистыми
лохматыми "Гераклами"; и стройными, гибкими "Гиацинтами"; и теми, кто, не
обладая особыми внешними данными, отличался внутренней целостностью и
гармонией, называемых в обиходе обаянием. Интуитивно я, вероятно, ждал от
таджика взаимности. Пресеченное на корню, едва зародившееся чувство оставило по
себе едва уловимую озлобленность и агрессивность, изменившие мое поведение.
Теперь я уже не робел при шутках о своем корне, тут же предлагая острословам
поближе с ним познакомиться и полушутя предполагая, что он ничего против иметь
не будет. Предвосхищая распространение возможных слухов в общении я избрал
позицию этакого полулегального гея, налево и направо сыпля анекдотами о
голубых, щедро сдабривая их быстро въевшейся в лексику армейской матерщиной.
Шутя восторгаясь в бане пухлыми губками и розовыми щечками одних и аппетитными
попками других и предлагая особо бурым, не понимающим шуток, познакомиться со
своим тяжелым кулаком, что некоторые и имели неосторожность сделать. Это давало
возможность открыто и опять же шутя обнимать и тискать некоторых, лезть к ним с
поцелуями, неожиданно пристраиваться к зазевавшимся с тыла. Обогащало опыт в
подобных отношениях, отмечавший далеко не однозначное к моим приставаниям
отношение у разных ребят в зависимости от обстановки и количества окружающих. А
слухи таки ползли и причиной их были то ли неосторожно оброненные слова
таджика, то ли одного из моих бывших одноразовых партнеров. Узнал об их
существовании я погодя, хотя на отношениях с сослуживцами это почти никак не
отразилось.
страницы [1] [2] [3] [4]
Этот гей рассказ находится в категориях: Военные, Совращение натурала, Бисексуалы
Вверх страницы
>>>
В начало раздела
>>>
Прислать свой рассказ
>>>
|